пять миль до Стратфорда, чтобы купить мне сдобную булочку, очень уж я к ним пристрастилась после рождения Синтии. Я, конечно, не жалуюсь на нашего дорогого папочку, но я не думаю… впрочем, вряд ли стоит тебе об этом говорить. Если бы мистер Киркпатрик не относился с таким небрежением к своему кашлю — однако он был так упрям! Все мужчины упрямы. И это был крайне эгоистичный поступок. Мне кажется, он совершенно не думал о том, как тяжко мне будет жить в одиночестве. Меня утрата мужа подкосила сильнее, чем многих других, я ведь такая любящая и чувствительная. Помню, мистер Киркпатрик как-то сочинил стихотворение, в котором сравнивал мое сердце со струной арфы, которая дрожит от малейшего дуновения.

— Мне всегда казалось, что струна арфы не задрожит, если не дернуть ее как следует.

— Ах, дитя мое, как ты непоэтична — вся в отца! И посмотри на свою прическу! Чем дальше, тем хуже. Трудно, что ли, намочить голову водой, чтобы как-нибудь укротить эти неряшливые завитки?

— Они от этого только сильнее вьются, — ответила Молли; слезы внезапно навернулись на глаза, потому что перед глазами предстала давно ушедшая, давно забытая картина: молодая мать купает и одевает свою маленькую дочку; посадив полураздетую малышку на колено, она ласково накручивает на пальцы темные кольца волос, а потом, в приливе горячей любви, целует кудрявую головку.

Письма от Синтии были в высшей степени приятными событиями. Писала она редко, но, когда послания все-таки приходили, они были вполне пространными и чрезвычайно жизнерадостными. Она постоянно упоминала новые имена, ничего не говорившие Молли, хотя миссис Гибсон и пыталась ее просветить, сопровождая чтение такими комментариями:

— Миссис Грин! А, это очаровательная кузина мистера Джонса, она живет на Рассел-сквер вместе со своим толстяком-мужем. У них собственный экипаж. Впрочем, может быть, это мистер Грин — кузен миссис Джонс. Спросим у Синтии, когда она вернется. Мистер Хендерсон! А, ну конечно — молодой человек с черными усиками, бывший ученик мистера Киркпатрика — или он учился у мистера Мюррея? Я уверена, кто-то упоминал, что он изучал юриспруденцию. Ах да! Это те, что заходили к нам на следующий день после бала у мистера Роусона и так восхищались Синтией, понятия не имея, что я — ее мать. Дама была так изящно одета, в черном атласном платье, а у ее сына глазной протез, но зато доход у него весьма приличный. Коулман! Да, вот как его зовут!

Новости от Роджера пришли только после возвращения Синтии из Лондона. Она вернулась еще свежее и очаровательнее, чем была, прелестно одетая благодаря собственному вкусу и щедрости кузин, рассыпая забавные рассказы о веселой лондонской жизни, но при этом явно не жалея, что все это осталось в прошлом. Она привезла Молли множество чудных, очаровательных подарков: ожерелье из ленты, сделанное по последней моде, выкройку для палантина, изящные узкие перчатки с такой вышивкой, какой Молли никогда еще не видела на перчатках, и множество других знаков того, что не забывала о Молли в свое отсутствие. И все же, по каким-то неприметным знакам, Молли поняла, что отношение Синтии к ней изменилось. Молли знала, что Синтия никогда не была с ней до конца откровенна, что, несмотря на внешнюю искренность и даже наивность, Синтия на деле очень сдержанна и скрытна. Синтия и сама это знала и частенько подсмеивалась над собой при Молли; в последнее время Молли поняла, что ее подруга совершенно в этом права. Молли это, впрочем, не слишком тревожило. Она прекрасно знала, что и в ее голове часто проносятся мысли и переживания, которые она не раскроет никому и никогда, разве что отцу — и то если они когда-нибудь опять сблизятся. При этом она понимала, что Синтия скрывает от нее не только мысли и чувства, но и факты. Впрочем, размышляла Молли, возможно, с этими фактами связаны борения и страдания — результат пренебрежения со стороны матери, — которые ранили так больно, что Синтии лучше бы полностью забыть свое детство, а не воскрешать его в памяти, пересказывая свои обиды и печали. Так что охлаждение между ними возникло не из-за недостатка взаимной искренности, а, скорее, потому, что Синтия не столько искала, сколько избегала ее общества, а ее глаза уклонялись от прямого, вдумчивого, любящего взгляда Молли; потому, что Синтия с большой неохотой говорила о некоторых предметах — лишенных, по мнению Молли, почти всяческого интереса, но разговор о них мог навести на темы, о которых Синтия явно не хотела вспоминать. Молли с грустной радостью подметила, что о Роджере Синтия теперь говорит совсем в ином тоне. Теперь это была нежность: «бедный Роджер», как она его называла; Молли полагала, что это связано с болезнью, о которой он упомянул в последнем письме. Однажды утром — с возвращения Синтии еще не прошло и недели — мистер Гибсон, уже совсем было собравшийся уходить, вбежал в гостиную прямо в сапогах и при шпорах и торопливо положил перед падчерицей раскрытую брошюру, ткнув пальцем в определенный абзац, а потом, не сказав ни слова, выбежал обратно. Глаза у него сияли, выражение лица было радостным и довольным. Молли заметила все это, заметила и то, как вспыхнула Синтия, прочитав указанный абзац. Потом она оттолкнула брошюру в сторону — впрочем, не закрыв, — и вернулась к своему рукоделию.

— Что там? Можно взглянуть? — спросила Молли, протягивая руку к брошюре, лежавшей совсем рядом. Однако взять ее она не решилась, пока Синтия не сказала:

— Ну конечно. Какие могут быть тайны в научном журнале, где сплошные отчеты о разных заседаниях. — И она подтолкнула брошюру ближе к Молли.

— О Синтия! — воскликнула Молли, прочитав абзац с замирающим сердцем. — Разве ты им не гордишься?

То был отчет о ежегодном собрании Географического общества, где лорд Холлингфорд зачитал письмо от Роджера Хэмли, отправленное из Арракуобы, района Африки, который доселе не посещал ни один европейский ученый-путешественник; мистер Хэмли сообщал множество любопытных подробностей. Послание было заслушано с величайшим интересом, после чего несколько выступавших крайне высоко отозвались о его авторе.

Молли вроде бы уже достаточно хорошо знала Синтию, чтобы ждать какого-либо отклика на чувства, породившие ее вопрос. Синтия могла испытывать безмерную гордость, или радость, или благодарность, или даже возмущение, стыд, обиду, раскаяние, но сам факт, что от нее ждут именно этих чувств, заставил бы ее подавить всяческое их выражение.

— Боюсь, для меня это не такое удивительное потрясение, как для тебя, Молли. Кроме того, это не новость — по крайней мере, не совсем новость.